Содержание
События последних лет породили глубокий раскол в российском обществе, которое долгое время сохраняло видимую толерантность к многообразию поведенческих и жизненных практик. Впервые открытая социальная агрессия проявилась в истории с Pussy Riot, потом усугубилась в связи с протестными движениями на Болотной площади и окончательно развела общество по разным полюсам после аннексии Крыма. Невозможно избавиться от мучительных вопросов: «Что с нами случилось? Как могли образованные и просвещенные люди в упоении кричать «Крым наш!”?» Почему предложение «Дождя» поразмышлять на тему: «Надо ли было сдавать Ленинград, чтобы спасти людей (от голода в блокадном городе)?» породило целую погромную кампанию против телеканала? Конечно, можно списать эти и многие другие печальные эксцессы исключительно на массированную медийную пропаганду, зомбирующую людей и нагнетающую коллективную истерию. Но, даже признавая решающую роль идеологического давления на состояние массового сознания, необходимо ответить на вопрос, почему и в чем эта идеологическая кампания оказалась успешной, какие глубинные чувствительные струны она задела в «душе народной».
Вот над этой проблемой мне хотелось бы поразмышлять, заранее подчеркнув, что я не собираюсь делить общество на негодяев и рыцарей света. Я вижу в радикальной поляризации российского социума признак большой многолетней коллективной травмы, и если мы хотим наладить общественный диалог, то следует истоки этой травмы максимально эксплицировать.
Кто виноват?
Рискну предположить, что призрак гражданской войны, бродящий по России, порожден столкновением двух мировоззренческих принципов, двух разных ценностных систем координат, носителями которых являются, с одной стороны, приверженцы светского государства и сторонники традиционалистского, религиозного сознания — с другой.
Напомню, что в 14-й статье нашей Конституции черным по белому сказано, что Российская Федерация является светским государством, т. е. такой системой управления, при которой церковь отделена от государства и все вопросы регулируются гражданскими институтами и на основе гражданских норм. (Мы часто употребляем понятие «гражданское общество» как синоним светского государства. В какой-то мере это оправдано тем, что сама идея гражданского общества вырастает из принципов светского государства: это высокая самоорганизация общества, образующего множество горизонтальных связей и независимого от прямого деспотического вмешательства власти.) Но, как это водится в нашем любезном отечестве, реальность совсем не так однозначна. Будучи воспитанными на европейской культуре, оперируя политическим языком и социальными метафорами европейской истории, мы редко отдаем себе отчет, что в России никогда (за исключением двух постсоветских десятилетий) не было светского государства.
Императорская Россия была традиционалистской сословной абсолютистской империей с жестким диктатом церкви. Советская Россия, вопреки атеистической пропаганде и декларациям о равенстве и братстве, по сути представляла собой квазирелигиозное государство с агрессивной мессианской политической доктриной, коммунистической обрядовостью («святыми местами», священными праздниками, обожествлением вождя), подчинением культуры официальному стилю (соцреализму), а общества — партии и ее репрессивному аппарату1. Есть в российской истории модерного периода еще одна щекотливая тема — драматический опыт крепостничества, по сути рабства. Наличие подобного архаического социального института в эпоху Нового времени, несомненно, было чрезвычайно болезненным социальным изъяном императорской России, стремящейся позиционировать себя на международной арене в качестве великой европейской державы. Посему вплоть до освобождения крестьян государство никогда не поощряло публичного оправдания или защиты крепостничества, предпочитая затушевывать этот вопрос.
Страстное обличение ужасов крепостного права, на котором строилась большевистская идеология, узурпировавшая модные для своего времени социалистические идеи справедливого переустройства общества, во многом было призвано скрыть подлинную природу установившегося режима: систему коллективного рабства (ГУЛАГ как экономическая модель, полное бесправие крестьянства, террор как способ тотального подчинения произволу правящей верхушки и т. д.).
Принимая все эти исторические особенности во внимание, можно в полной мере понять, насколько сильно традиционалистское мышление укоренено в нашей культуре, как оно прямо или косвенно воспроизводится в образовании, воспитании, в стиле жизни и как трудно формироваться светской системе ценностей в таком драматическом контексте.
Сторонники светского государства («либералы», «западники», «белоленточники», «космополиты» и т. д. — как кому больше нравится) часто склонны преувеличивать свою полную независимость от отечественной фундаменталистской традиции. О том, что эта уверенность во многом иллюзорна, свидетельствует сама история отмены крепостного права. Сошлюсь на очень познавательную книгу американского историка Янни Коцониса «Как крестьян делали отсталыми», в которой он, опираясь на труды многих российских ученых, убедительно показывает, что отечественное образованное сословие второй половины XIX — начала ХХ века, раздираемое, казалось бы, непримиримыми противоречиями между западниками и славянофилами, прогрессистами и консерваторами, реформаторами и традиционалистами, было парадоксальным образом единодушно в своих взглядах на крестьянство. Исповедуемый и внедряемый в общественное сознание ложный миф об отсталости крестьян, их неготовности к свободному владению землей, их исконной приверженности общинному строю предопределил специфику реформирования деревни в предреволюционной России.
Между тем существовавший долгое время институт общины представлял собой не что иное, как горизонтальную самоорганизацию крестьян в их защите от помещика и государства. Идеализация и абсолютизация общинного уклада привели к тому, что крестьянский вопрос так и не был эффективно решен в пореформенный период, что и привело к известным печальным последствиям. Советская власть, обманув крестьян и закрепостив их в колхозах, тоже активно внедряла в сознание людей сходную идею органичности коллективной (читай: общинной) жизни. Этот патерналистский миф о неготовности людей к частной инициативе, к самоорганизации, к политической зрелости благополучно дожил до наших дней и активно транслируется в общество с помощью официальных СМИ. К слову сказать, рассуждения о «тупости народа» — одна из любимых тем и в оппозиционном фейсбуке.
* * *
Не стоит думать, что травма модернизации свойственна исключительно России, а Европа вошла в Новое время под звуки фанфар. Даже беглого взгляда на катаклизмы, сопровождавшие процессы общественных трансформаций, достаточно, чтобы убедиться, насколько наша страна вписана в европейскую историю, как бы о том ни сокрушались сторонники «особого пути». Европейская летопись модерности многих стран также содержит позорные страницы рабства и работорговли; церковный раскол в России в XVII веке происходил на фоне чудовищных религиозных войн между католиками и протестантами, сотрясавших Европу на протяжении XVI и XVII столетий и породивших глубокую травму в коллективном сознании. В XIX веке Россия вместе с Европой пережила драму наполеоновских войн, политических трансформаций и милитаризацию сознания. В прошлом столетии весь европейский континент был погружен в кровавую трагедию мировых и гражданских войн, варваризацию общественного устройства, тотальный сбой моральных и ценностных кодов. Россия вместе с Европой пережила также слом старых социальных барьеров, иерархий, уклада жизни, традиционных опор власти и престижа.
Так почему, находясь в общеевропейском тренде, российскому обществу до сих пор не хватает внутренних ресурсов для фундаментальной демократизации общественной жизни, для создания светского государства? Поделюсь с вами некоторыми своими размышлениями по сему поводу. В гуманитарной науке последних двух десятилетий стала очень популярна теория «множественных модерностей», которая исследует, как варьируются модернизационные сценарии в различных странах в зависимости от совокупности объективных и субъективных факторов.
Рассмотрим некоторые аспекты российской ситуации, связанные с историческими особенностями формирования коллективной и индивидуальной идентичности. Прежде всего это касается имперского синдрома, который столь ярко проявился в крымской эпопее. Разумеется, имперский комплекс характерен для многих западноевропейских стран. ХХ век был веком распада большинства империй; фантомные боли потерянных территорий до сих пор причиняют страдания уязвленной национальной гордости британцев, австрийцев, португальцев. Как утверждает известный шведский историк Петер Энглунд в книге «Полтава. Рассказ о гибели одной армии», Швеции потребовалось 250 лет, чтобы пережить горечь поражения в Полтавской битве, положившей конец имперским амбициям страны, и найти другую, в итоге более продуктивную модель развития.
Страх распада преследует коллективное воображение российского общества, что позволяет путинскому режиму постоянно «закручивать гайки» под предлогом сохранения целостности страны. Благодаря этой имперской травме рациональный проект будущего, выдвинутый реформаторами 90-х годов (федеративное устройство, торжество частной инициативы, интеграция в международное пространство, открытость границ), был легко подменен утопическим проектом восстановления великой российской империи чуть ли не в границах 1913 года. Никакие разумные доводы о том, что мы нарушаем международное право, что нам и так хватает существующей и совершенно неосвоенной территории, не действуют на сознание людей, очарованных идеей бесконечного расширения пространства.
Интересное объяснение важнейшей черте российского имперского самосознания дал философ Александр Пятигорский. По его мнению, это «абсолютное преобладание идеи места, территории над идеей народа, в этом месте живущего», доктрина, окончательно сформировавшаяся в эпоху Александра I. Любить страну означает любить ее пространство и территорию, а не людей. Переживания уехавших из России в литературе, а потом и фильмах сводятся к тоске по русским березкам, русскому полю и пейзажам, но не по людям. Этнос подменяется территорией, страна подменяется государством, стерегущим священные границы. Пятигорский сравнивает границу с магической линией, очерчивающей сакральное пространство: выходя за нее, оказываешься в чужом, враждебном окружении. Таким образом, территория как самоценность, не привязанная к судьбам и нуждам обитающих на ней людей, становится стержнем национального самосознания управляющей элиты, навязывающей эту систему ценностей обществу. Это объясняет безумную традицию считать отъезд или бегство из страны предательством родины. Во время Второй мировой войны советские военнопленные объявлялись без вести пропавшими, потому что с этой точки зрения были предателями: покинули родину, пожелав остаться живыми.
Подобная особенность имперского сознания диктует и специфическую концепцию истории, т. е. особым образом формирует коллективную и индивидуальную память о прошлом.
Потаенность индивидуальной памяти становится основой существования человека в советском обществе. Советская Россия сформировала собственное отношение к индивидуальной боли, травме и горю. Начиная с конца 1920-х годов человек, не отвечавший критериям коллективности или отвергавший социально санкционированные нормы, рано или поздно начинал считаться ненормальным. Страх перед общественным позором и арестом вынуждал человека к коллективной жертвенности, к сокрытию своих чувств и мыслей, к молчаливому оплакиванию погибших и невинно осужденных.
Уход частной боли в подполье породил затяжной посттравматический стресс, который имел ряд долгоиграющих последствий. Именно хроническим посттравматическим синдромом можно объяснить неизменный успех погромных кампаний, легко возбуждаемую массовую истерию. Многие психологи и психиатры полагают, что «тюремная ментальность» в современной России — один из симптомов данного стресса.
Даже Великая Отечественная война, которая, казалось бы, позволяла открыто переживать утрату, не принесла обществу ожидаемого облегчения, поскольку официальная версия войны запрещала культивирование личной боли, поощряя исключительно героический миф о стойкости и несгибаемости советского человека. Травматическое столкновение двух типов памяти особенно наглядно проявилось в культурной мифологии ленинградской блокады. (Яростная атака на телеканал «Дождь» есть не что иное, как попытка блокировать обсуждение в публичном пространстве ужасных воспоминаний о голоде и потерях, сохранившихся на уровне личных воспоминаний.)
Возвращаясь к советской культуре памяти и травме, ради справедливости следует отметить, что на протяжении долгого времени доминирование героического пафоса в описании мировых войн было свойственно и большинству европейских стран. Нацистская Германия и франкистская Испания культивировали сходные с советскими моделями репрессивные методики для подавления неугодной альтернативной памяти. Британский историк Кейт Лоув приводит ряд примеров, как после Второй мировой войны одновременно в разных национальных сообществах складывалась новая коллективная идентичность на основе героического мифа о единстве и мужестве людей в борьбе с общим врагом. Эта редукционистская мифология возникла не столько в результате официальной пропаганды, сколько в качестве компенсаторного механизма оправдания многолетних страданий, а также подавления воспоминаний о собственных преступлениях, предательствах и нравственном падении в отчаянной борьбе за выживание. Однако в 1960-х годах национальная память во многих европейских странах становится более индивидуализированной и интернациональной. Дискредитированное героическое прошлое в Германии уступает место негативному прошлому, т. е. памяти о преступлениях и чувству вины, которое ставит под вопрос монолитность коллективной идентичности.
В России же советская модель героического прошлого пережила распад самого Советского Союза и удерживает лидирующие позиции до настоящего дня. Поток «жертвенной» литературы на волне перестройки в конце 1980-х годов был краткой приостановкой печальной традиции, и общество быстро отказалось от этой новой памяти, предпочтя ей привычный «возвышающий обман».
Что делать?
Менее всего мне бы хотелось, чтобы разговор о трагической российской истории и драматической современности поверг прогрессивно мыслящее общество в уныние и окончательно укрепил в мысли о том, что с этой несчастной страной ничего сделать нельзя. Это неправда; отчаяние и неверие в возможность позитивных перемен проистекают, как я пыталась показать, из нашей зависимости от официального имперского исторического канона. Общество продолжает жить в навязанных рамках сомнительных периодизаций, ложного пантеона героев, искривленной системы этических координат. Если мы хотим отстоять нарождающееся в последние десятилетия светское государство, то мы должны создать «другую» историю, бороться за альтернативное прошлое ради собственного будущего и будущего наших детей. Воздух свободы 1990-х годов сыграл с нами злую шутку: казалось, что дверь в мрачное тоталитарное царство навсегда захлопнулась и можно больше не заботиться о просвещении и гражданском воспитании. Запустив рыночные механизмы экономики, демократически настроенная часть общества не позаботилась о подведении прочного этического фундамента под новое социальное здание.
Это была фундаментальная интеллектуальная и мировоззренческая ошибка, и исправлять ее придется сейчас. Нам необходимо вернуться в прошлое и переосмыслить историю собственной страны, чтобы найти нужные слова и образы, делающие идеи свободного демократического устройства, светского государства и гражданского общества более привлекательными, нежели идея великой священной империи.
Иными словами, сторонникам «гражданских вольностей» нужна новая история свободы и созидания в противовес традиционалистской холопско-барской идиллии, подающейся как исторический мейнстрим. И такая традиция в истории модерной России существует; в ней действуют огромное количество людей и социальных групп, боровшихся за гуманизацию общества, за гражданские и религиозные свободы, за свободу личной инициативы вопреки сопротивлению среды. Мы живем на фундаменте их деяний, раздумий, достижений, потерь, и явить их опыт городу и миру необходимо не только для восстановления исторической справедливости (что само по себе достойная задача), но и для поиска выхода из ментального тупика, в котором оказалась современная Россия.
Опыт постсоветского существования показывает, что российское общество необыкновенно креативно и адаптивно отвечает на вызовы модернизации; в тяжелейших условиях развала экономики и государственности в начале 90-х годов оно сумело самоорганизоваться и не просто выжить, но и заложить основы нового социального устройства. Но как только государство встает с колен, оно сжимает общество в своих медвежьих объятьях, снова навязывая ему архаичную систему управления и социальных отношений. Почему общество в который раз не может дать отпор государственному произволу и защитить свою автономию от репрессивного давления? Прежде всего потому, что новые жизненные практики не получают символической легитимации в лице моральных оценок и исторических прецедентов.
Дело в том, что история свободы у нас изрядно скомпрометирована советской идеологией и историографией. Вся риторика советской власти представляла собой узурпированную риторику освободительного движения. Большевики использовали реальные фигуры из истории освободительной борьбы для оправдания режима, который ничего общего ни с демократией, ни со светским государством не имел. Люди, которые боролись за свободу, оказались дискредитированы, попав в советский пантеон, в искаженный и ложный контекст. Отсюда невероятно трудно апеллировать к традиции свободы, зашельмованной советским учебником истории. В этом смысле сторонники традиционалистского мышления оказываются в более выигрышном положении, опираясь на консервативных, а подчас и мракобесных философов (вроде идеологов евразийства), поскольку, запрещенные к изучению в советские годы, идеи и риторика консерваторов кажутся свежими и оригинальными на фоне изувеченных идей либеральных мыслителей.
Таким образом, парадокс нашего молодого гражданского общества состоит в том, что оно существует как бы «вопреки всему», т. е. фактически незаконно с точки зрения нынешних официальных государственных и религиозных норм. Светской культуре явно не хватает весомых аргументов в защиту своих прав и свобод, способа и стиля жизни. Показательные процессы последнего десятилетия, начиная с дела Ходорковского, судьбы выставки «Осторожно, религия!» и кончая судами над Pussy Riot и участниками майской демонстрации 2012 года, показывают, что все экспертные оценки экономической эффективности предприятия, художественной значимости произведений, апелляции к Конституции и правам человека легко побиваются одним-единственным аргументом: оскорблением чувств верующих/ветеранов/простых граждан и т. д. Получается, что мораль и нравственность оказываются безраздельной собственностью авторитарной системы, а сторонники демократического, гражданского общества выступают в незавидной роли смутьянов, развратников, вольнодумцев — короче, «вольтерьянцев».
Здесь опять будет полезен европейский опыт попыток решения этой проблемы. В каком-то смысле мы сейчас находимся в западноевропейском XVIII веке, когда было жизненно необходимо сформулировать новую гуманистическую систему ценностей, сделать ее этической нормой для всего общества и тем самым оградить светскую культуру от клерикальных нападок. XVIII век был сложным переходным периодом в истории европейского модерного времени. После свирепых и изнурительных религиозных войн XVII века все интеллектуальные силы были направлены на осмысление и преодоление травматического опыта, на поиск основ нового социального порядка. Центральным нервом эпохи был поиск философской и нравственной легитимации нарождающегося светского общества.
Во Франции просветители-энциклопедисты развивают идею «республики словесности» и «гражданина мира»; в Германии великий философ Иммануил Кант исследует границы разума и опыта, а теоретик искусства Готхольд Лессинг размышляет о конфликте веры и догматов Священного Писания; в Англии шотландский философ Дэвид Юм и экономист Адам Смит разрабатывают философию морали.
Моралистические трактаты, споры о природе искусства и происхождении государства, столкновения научных и религиозных взглядов — все было подчинено выработке этического обоснования новой концепции человека: автономии от диктата государства и церкви, расширения гражданской и частной инициатив, преодоления сословных перегородок, свободы вероисповедания и т. д. И только в свете утверждения нравственности и «естественности» нового модуса существования становится понятной знаменитая метафора Адама Смита о «невидимой руке рынка». Это не универсальная отмычка для решения любых социальных проблем любого государства, как наивно полагали российские реформаторы начала 1990-х годов. Это один из экономических механизмов, приводимых в действие людьми, объединенными «сочувствием и симпатией» друг к другу, что позволяет ограничивать индивидуальный эгоизм и приумножать общественное благо.
Не имея под рукой убедительного набора собственной выстраданной социальной метафорики, сторонники светского государства вынуждены жонглировать заимствованным западноевропейским политическим лексиконом, вырывая его из исторического контекста, забывая, каким сложным и порой причудливым образом в разных странах складывалась своя социальная метафорика, описывающая новое общество: в одних случаях «свобода, равенство, братство», в другом «невидимая рука рынка» и т. п. Не найдя понятных и убедительных для постсоветского общества аргументов для обоснования нового порядка вещей, мы оставили его без нравственных опор. Неудивительно, что дезориентированное и раздраженное общество охотно приняло привычную религиозную картину мира, услужливо предложенную путинским режимом.
Нам могут возразить, что в интеллектуальной истории России отсутствует западноевропейская рационалистическая философская традиция, что вековая российская авторитарно-тоталитарная политическая система вынуждала переносить обсуждение острых социальных проблем в сферу культуры, что привело к неразработанности политического понятийного аппарата. Что ж, это действительно так, но сказанное вовсе не означает, что мы не можем найти точки роста из критически переосмысленной многоликой традиции отечественной мысли.
В конце концов, мы живем в постмодерную эпоху, и на какой интеллектуальной платформе сформируется новое философско-историческое мышление, нам знать не дано. Произойдет ли интеллектуальный прорыв в результате нового постижения истории, или под влиянием естественно-научных идей, или посредством рождения нового художественного языка, или даже в процессе формирования нового религиозного миросозерцания — в сущности, какая разница. Главное, на мой взгляд, это осознание колоссальной ответственности, стоящей перед современным интеллектуальным сообществом, той огромной работы, которая ему предстоит для построения светского государства и гражданского общества.
Тяжелые времена — это прекрасное время для интенсивного мыслительного процесса. Так давайте же начнем работать!
1 Желающие могут прочесть об этом более подробно в прекрасной книге Михаила Рыклина «Коммунизм как религия. Интеллектуалы и Октябрьская революция» (М., 2009).
Американка Коллин Бэллинджер неожиданно стала известной благодаря придуманному ею пародийному сценическому образу — и благодаря YouTube.
На счету у девушки, выступающей на YouTube под ником Mirandasings08 почти 6,5 млн просмотров выложенных ею за полтора года роликов. На всех 49 видео она действительно, поет и танцует — в образе размалеванной угловатой девицы с гнусавым голосом.
Выглядят эти танцы и песни так, что в первую минуту вызывают недоумение, а потом — безумный смех, сообщает GZT.ru.
Mirandasings08 появилась как проект, придуманный, чтобы высмеять многочисленных непрофессиональных певиц, желающих добиться славы с помощью интернета, и не имеющих при этом ни слуха, ни голоса. Однако сейчас размалеванная угловатая девица, поющая гнусавым голосом, имеет все шансы попасть в сверхпопулярный американский телесериал Glee («Хор»).
Во втором сезоне в телесериале появятся новые актеры, отобранные не только создателями шоу, но и пользователями Интернета. Продюсеры «Хора» дали возможность поучаствовать в прослушиваниях всем желающим от 16 до 26 лет— им надо было только загрузить свой ролик на специальную страничку в сервисе MySpace.
Посетители страницы могли голосовать за понравившихся им претендентов, и, понятное дело, среди лидеров — Mirandasings08.
Без четких юридических норм трудно предотвратить слияние Церкви и государства. Фото Reuters
Поиск образа будущего страны, о котором все чаще говорят в последнее время в связи с приближающимися президентскими выборами, похоже, требует прояснения фундаментальных терминов, лежащих в основе государственности современной России. «Российская Федерация – светское государство. Никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной. Религиозные объединения отделены от государства и равны перед законом», – гласит 14-я статья Конституции. Отвечая 15 июня с.г. на вопросы в ходе ежегодной «Прямой линии», президент России Владимир Путин подчеркнул: Россия – это светское государство и останется таковым. Однако консенсус по поводу того, что должно представлять собой светское государство, по-видимому, все еще не достигнут – во всяком случае, парламентарии считают этот вопрос не просто дискуссионным, а угрожающим национальной безопасности. 18 июля с.г. глава комитета Госдумы по развитию гражданского общества, вопросам общественных и религиозных объединений, депутат от фракции КПРФ Сергей Гаврилов заявил, что понятие светского государства требует ни много ни мало толкования Конституционного суда. «Отсутствие такового часто дает повод для антицерковных, антипатриотичных выступлений, на наш взгляд, серьезным образом дискриминирующих систему духовно-нравственных, традиционных ценностей», – сказал он, добавив, что потворствовать «проведению разрушительной политики для нравственного фундамента России» недопустимо. О том, что представляет собой светское государство и в рамках какой модели светскости развиваться России, «НГР» рассказали эксперты – общественные, религиозные и научные деятели.
Профессор Российского экономического университета имени Плеханова Руслан Хасбулатов, председатель последнего созыва Верховного Совета РФ
Не думаю, что нужно что-то добавлять к конституционному определению светского государства. Со времен Великой французской революции всем ясно, что значит отделение религии от государства, никаких иных толкований не было. Повсюду отделение религии от государства существует, за исключением экзотических стран вроде Саудовской Аравии, частично Израиля и Греции. В Греции, где православие государственная религия, все больше церквей передаются из церковной юрисдикции в государственное ведение, а государство делает в храмах музеи и выставочные залы. Такие тенденции во многих странах.
Единственная страна, где в современную эпоху идет демонстративное наступление церковников на светскость, – это Российская Федерация. У нас хотят превратить любимые народом музеи в храмы и строить храмы там, где куда нужнее школы и больницы. У нас, как я вижу, правящие круги приблизили церковников настолько близко, что церковники начинают нахально диктовать свое видение государственной политики, вторгаться в сферу образования и науки. Идет сползание к православию, а с другой стороны, мы видим наступление на светскость даже не религий, а носителей этих религий. Можно было бы понять, если б религиозное мировоззрение овладевало массами. А в реальности сколько реальных атеистов было в Советском Союзе, столько же осталось. То есть абсолютное большинство. Включая, как я думаю, многих попов и имамов, чья риторика и манеры далеки от реальной религиозности.
И тут еще депутат – коммунист Гаврилов предлагает менять конституционное положение о России как светском государстве… Никаких позитивных начал в этом я не вижу. Нетрезвые государственные умы в ансамбле с такими же религиозниками забывают о том, что религия – это сугубо личное дело. Когда религиозники в компании с политиками начинают козырять религиозностью, поучать кого-то, это вызывает оправданное отторжение у народа.
Почву для размывания граней между сугубо светским и религиозным в российском государстве создала, в частности, действующая Конституция. Были бы в России нормальные политические деятели, им было бы стыдно руководствоваться этой Конституцией. Она стоит не просто на лжи и обмане, а на расстреле конституционного строя, насильственном разгоне законных представительных органов власти. Она подстроена под конкретное диктаторское лицо и нагромождена неизмеримыми противоречиями. Сам Ельцин признавал, что Конституция 1993 года сырая и несовершенная.
Глава Координационного центра мусульман Северного Кавказа муфтий Исмаил Бердиев
Для защиты духовной безопасности России менять конституционные формулировки совсем необязательно. Турция по своей Конституции тоже светское государство, и это не мешает Анкаре выстраивать свои отношения с религиозными институтами так, как это делает Реджеп Эрдоган. Для защиты духовно-нравственных ценностей нужны только желание, воля и понимание. Если человек понимает, что от религии исходит добро, тогда все будет нормально. В Конституции с 1993 года сохранена статья о светском государстве, о том, что ни одна религия не может быть государственной или обязательной. Но при этом в России понимают роль религии в обществе. Религии дают то место, которого она заслуживает. В этом надо отдать должное президенту России Владимиру Путину.
Акцент надо смещать не в сторону законодательно установленных предписаний о том, что каждый россиянин должен быть духовно здоров, а на адресную работу с каждым отдельно взятым гражданином России. Представители каждой традиционной религии России вступают в диалог не только со своими верующими, но и с людьми, которые находятся в духовном поиске, поиске себя. Надо отметить, что религия религии рознь. Традиционные религии, которые ниспосланы Всевышним, несут человеку добро. А секты несут зло и отдельному человеку, и обществу. Надо исходить из этого, и надо делать так, чтобы никаких сектантов не было и чтобы люди обращались к традиционным религиям. Борьба с сектами и способствование активности традиционных религий успешно ведутся и при действующей Конституции.
Протодиакон Андрей Кураев, православный миссионер и публицист
Поскольку Сергей Гаврилов предлагает решать вопрос с новой конституционной формулировкой через Конституционный суд, значит это будет проходить неспешно. Идея Гаврилова не то, что нужно Конституционному суду сейчас. К тому же ничего революционного Гаврилов не предложил. На всякий случай напомню, что антонимом слова «светский» является слово «клерикальный», а светское, в свою очередь, не тождественно атеистическому. Светское государство в данном случае – не управляемое религиозными иерархами. В цивилизованном светском государстве, в свою очередь, никто не может ограничивать общественную и политическую активность религиозных организаций. Возможно только некоторое ограничение электоральной деятельности: к примеру, сведение участия духовенства в политике только пассивным избирательным правом. Создавать свои партии религиозным деятелям в некоторых светских государствах можно, в других это ограничено. В России православный священник не может быть депутатом Госдумы. Но он имеет право активно выражать свою политическую позицию.
Владимир Миронов, декан философского факультета МГУ
Отделение Церкви от государства – это основной принцип светского государства, и никакая Дума, никакие люди не могут определить ту систему ценностей, которая должна принадлежать этому государству. Это похоже на наши любимые поиски национальной идеи, идущие в определенном кругу: вообще говоря, национальную идею придумать трудно. Либо люди понимают, что они принадлежат этому государству, либо не понимают. Каким образом это можно зафиксировать?
С моей точки зрения, понятие «светское государство» определяется очень просто: в нем Церковь и ее институты отделены от государства. То есть Церковь и государство имеют разные сферы, и Церковь не вмешивается в дела государства, государственных органов, системы управления и прочего. Соответственно церковные институты являются частью гражданского общества, а не государственными институтами, и по отношению к ним применимы те же принципы, как к любым образованиям такого гражданского общества, без каких-либо привилегий. Именно в светском государстве, как правило, утверждается принцип равноправности разных конфессий.
Данное понятие возникло как противоположное понятию религиозного государства, которое заведомо базируется на принципах той или иной конфессии (религиозных догмах). Религиозные принципы могут в данном случае совпадать со сферой государства и государственного управления.
Ценности светского государства строятся на системе общечеловеческих ценностей, часть из которых вполне может присутствовать и в религиозных концепциях. Такая система ценностей вряд ли может быть неким целенаправленным творчеством, а вызревает внутри культуры, что и отличает одну культуру от другой или, напротив, их объединяет.
В идеале светское общество не должно допускать крайностей в своем отношении к религии, в том числе и крайности антиклерикализма, уважительно относясь к форме религиозного проявления и к верующим как равноправным гражданам страны.
Не знаю, насколько этот вопрос может обсуждать Государственная Дума по своему регламенту. А вот если есть запрос в Конституционный суд, то он вправе разъяснить юридические аспекты понятия светского государства и особенности его функционирования.
Член президиума Всемирного русского народного собора Александр Рудаков
Принцип светскости государства восходит ко временам первых европейских конституций, тогда он провозглашал религиозный нейтралитет государства. В принципе то же самое он означает и сегодня – говорит о том, что в стране не устанавливается государственная религия. К сожалению, многие видят в принципе светскости запрет на любое взаимодействие государства с религиозными объединениями. Безусловно, такое понимание лишено юридических оснований. Принцип светскости исчерпывающе описан и в Конституции, и в правовой науке, однако с политической точки зрения такой комментарий был бы необходим, поскольку в социальных сетях, в Интернете, в последние годы он стал приобретать совершенно произвольную интерпретацию. В ее рамках светскость понимается не как религиозный нейтралитет государства, а как нечто противоположное религиозной идентичности, чуть ли не как возвращение к определенным периодам нашей истории XX века, когда государственной идеологией – а по сути, религией – был атеизм. Она навязывается обществу определенными кругами с определенными политическими целями, а под видом светскости подразумевается чуть ли не дискриминация верующих, их отчуждение от целого ряда социальных практик, от сфер образования, культуры и общественной жизни. Существует определенное давление антирелигиозно настроенных блогеров и журналистов, составляющих, по данным всех соцопросов, абсолютное меньшинство в нашем обществе – но это меньшинство довольно активно.
Политически комментарий КС был бы очень полезен в плане защиты прав религиозно ориентированных граждан. Любой перенос этого вопроса в правовую область крайне полезен – если этого не происходит, он начинает обсуждаться в каких-то искусственных измерениях, и появляется риторика, которая описывает процессы XVIII и XIX веков. В частности, понятия «клерикалы» и «антиклерикалы» могли быть актуальны для политических и идеологических споров двухсотлетней давности, но едва ли применимы к современным общественно-политическим процессам. Такой перенос можно только приветствовать, потому что в данном случае мы будем иметь дело с четкими, ясными, не допускающими двусмысленной интерпретации правовыми конструкциями.
Руководитель Учебно-научного центра изучения религий РГГУ профессор Николай Шабуров
Само понятие светского государства в мировой и отечественной юридической и правовой традиции рассмотрено, и при желании к этому наследию можно обратиться. Я не специалист, но думаю, что при богатейшей юридической традиции, при некоторых разночтениях, значение этого термина примерно понятно. Это государство, основанное на праве, которое не прибегает к религиозной санкции, такое государство, от которого отделена религия. В каких-то странах ограничивается активное участие религии в политической жизни, в других – нет, но это – детали в рамках светского государства. Какие комментарии по этому поводу должен давать Конституционный суд? А что такое традиционные ценности и что называется антипатриотической и антицерковной деятельностью? Это поле для спекуляции. Смягчать закон о семейном насилии – это наши традиционные ценности? Не знаю. Я считаю этот термин не имеющим содержания. Российские традиции богаты и многообразны. Нам семьдесят лет внушали, что наши традиции – это традиции революционной освободительной борьбы. Сейчас говорят, что они иные, и я не хочу делать какой-то выбор, но при желании можно обосновать и то и другое, одни будут апеллировать к Столыпину, другие – к Герцену.
Заместитель руководителя Экспертной группы по совершенствованию законодательства в сфере свободы совести и религиозных объединений Госдумы РФ Михаил Шахов
Положение о том, что наша страна является светским государством, впервые появилось в Конституции 1993 года. Ни в одной из советских конституций, ни, естественно, в Российской империи его не было. Если мы возьмем европейские страны, то таких стран, где принцип светского государства закреплен в Конституции, кроме России, есть только две: это Франция и Турция. Термин этот далеко не общепринятый, с очень неопределенным, расплывчатым содержанием. Например, Государственный совет во Франции занимался толкованием понятия светскости, давал пояснения, какие компоненты для него необходимы. У нас же понятие принципа светскости юридически нигде не раскрыто: в «Законе о свободе совести и религиозных объединениях» дословно переписана 14-я статья Конституции, а дальше подробно, в шести пунктах, раскрывается содержание принципа отделения религиозных объединений от государства. А вот что такое принцип светскости, какое он имеет правовое выражение, – это остается фигурой неопределенной. А раз термин не определен, то кто угодно может использовать его в своих целях – как правило, это антиклерикально настроенные люди. Они апеллируют к этому термину всегда, когда не хотят видеть в общественной жизни деятельность каких-то религиозных объединений.
Собственно, в этом и состоит проблема: нам либо нужно сохранить в Конституции принцип равенства религиозных объединений перед законом и вообще избавиться от этой формулировки, так как она не наполнена правовой конкретикой, либо, учитывая, что нереально отредактировать 14-ю статью Конституции, хотя бы дать термину светского государства правовое толкование. Записанная в Конституции формулировка сейчас лишена конкретного правового содержания. И она не единственная: в 13-й статье есть запрет на установление государственной идеологии, и непонятно, может ли государство заниматься, например, патриотическим воспитанием или какими-то формами воспитательной работы. Речь идет о том, что в Конституции есть термин, а что он означает – никто не понимает. Следует различать два понятия: светское государство по Конституции и государство светского типа. Большинство европейских стран принадлежит к государствам светского типа: там нет государственной религии, но нет и понятия светского государства в Конституции. При этом вследствие исторических перипетий, например, принцип отделения религиозных организаций от государства не действует во французском Эльзасе и Мозеле. Речь идет не о рекламной кампании: давайте, мол, завтра переменим Конституцию или обратимся в суд, чтобы он изменил нам жизнь, – речь идет о стратегической проблеме: формулировка, необычная в мировой практике, присутствует в Конституции, и нужно прояснить ее наполнение.
По аналогии во Франции положение о светскости государства появилось в 1946 году, и тоже без конкретизации. Когда при де Голле принималась следующая Конституция, в 1958 году это вызвало большие волнения: антиклерикальная общественность волновалась, не собирается ли государство дать привилегии Католической церкви. Написать непонятно что оказалось проще, чем отредактировать! И нам в 1993 году было не до того, и никакой общественной дискуссии о том, что писать в Конституции об отношениях государства и религиозных объединений, не было. Поэтому речь не о резких изменениях Конституции – тем более что у нас еще не принят закон о Конституционном собрании – нужно внести ясность, что означает именно эта формулировка.
Политолог Олег Матвейчев, профессор Высшей школы экономики
Референдум по нынешней Конституции проходил в декабре 1993 года, когда дым над Домом Советов едва рассеялся, а в сознании людей жило проходившее весь год противостояние президента с парламентом. В стране тогда не думали о таких мелочах, как семантическая полнота статей Конституции и конкретизация ее формулировок. 14-я статья, где Россия обозначена светским государством, тогда прошла мимо внимания большинства россиян.
По этой причине Сергей Гаврилов в своей идее конкретизировать эту статью через Конституционный суд миллион раз прав. Аналогичный международный опыт являет массу интересных прецедентов. В некоторых штатах США занятия в учебных заведениях начинаются с молитвы. Посещать церковь и молиться перед едой в США считается общественной нормой. При этом Америка – светское государство. В светской Великобритании английский монарх является главой Англиканской церкви. В открытом для всех мнений лондонском Гай-парке запрещено критиковать Англиканскую церковь и британского монарха. Особо торжественные заседания британского парламента начинаются с молитвы. В светской Германии существует закон о диффамации, по которому нельзя разбрасываться бездоказательными обвинениями в адрес государственных и общественных институтов. В социалистическом Китае, где законом утверждена свобода вероисповедания, вы, если открываете там православный храм, можете поставить туда только священника – гражданина КНР. В светских государствах мусульманского типа, Турции, Казахстане, Азербайджане, нельзя без правовых последствий критиковать ислам и мусульманское духовенство. Германский закон о диффамации, по которому за оскорбление Ангелы Меркель можно сесть в тюрьму, также защищает и права живущих в Германии верующих.
Сейчас в России назрела острая потребность четко обозначить в конституционном поле, что такое светское государство. У нас этот жизненно важный аспект размыт. В Европе и США духовенству давно дано право миссии в армии, школе, исправительных учреждениях, поскольку свобода вероисповедания – неотъемлемое право человека. А в России наши защитники прав человека твердят из года в год, что в армию священнику нельзя, в школу нельзя, никуда нельзя, и обосновывают свои «нельзя» тем, что Россия – светское государство.
Многоплановое прозаическое полотно, созданное Львом Николаевичем Толстым, – правдивая картина жизни русского народа первой четверти ХІХ столетия. Объемность произведения и масштабность описания характерно вызывают и многоплановую проблематику романа. Одной из проблем, которая решается Л.Н. Толстым, является изучение нравственной сущности светского общества в романе «Война и мир».
Художественный прием противопоставления
Одним из главных художественных приемов, использованных автором, является противопоставление. Это бросается в глаза еще до прочтения романа-эпопеи, ведь этот прием подчеркивает уже название произведения. Через параллельное изображение на основе противопоставления войны и мира Лев Николаевич изображает актуальные проблемы эпохи начала ХІХ века, людские пороки и достоинства, ценности общества и личные драмы героев.
Прием противопоставления коснулся не только планов изображения, но и образов. В романе автором созданы образы войны и мира. Если войну автор изображает через сражения, персонажи полководцев, офицеров и солдат, то мир персонифицирует образ общества России первых десятилетий ХІХ столетия.
В описании характерного светского мира в романе «Война и мир» автор не отходит от своей стилистической манеры, которой свойственны не только философские отступления, где прослеживается авторская оценка описываемых событий, но и сравнительная характеристика явлений, образов, духовных качеств. Так на скрытом противопоставлении изображает автор представителей двух главных городов Империи – Санкт-Петербурга и Москвы.
Характеристика столичного общества в романе
В тот исторический период, который описывается в произведении, Санкт-Петербург являлся столицей Российской империи, со свойственным такому высокому званию пафосным обществом. Петербург – это город, который характеризует архитектурное великолепие в сочетании с холодной угрюмостью и неприступностью. Его своеобразный характер автор переносит и на петербургское общество.
Светские рауты, балы, приемы – это главные события для представителей светского общества столицы. Именно там обсуждаются политические, культурные и светские новости. Однако за внешней красотой этих мероприятий видно, что представителей знати не заботят и не волнуют ровным счетом ни эти темы, ни мнения собеседников, ни исход разговоров и встреч. Обличение красоты истинной и ложной, сущность столичного общества раскрывается в романе уже с первой цены в салоне Анны Павловны Шерер.
Петербургское высшее общество в романе играет привычные роли, говорит лишь о том, о чем принято беседовать, поступает так, как этого ждут. На примере семьи Курагиных, которые являются характерными представителя столичного общества, автор с нескрываемым разочарованием и иронией подчеркивает театральность, наигранность и цинизм светской жизни Петербурга и ее представителей. Только неискушенные или потерявшие интерес к ролевому представлению находят одобрение автора на страницах романа, чьими устами автор дает свою оценку: «Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти».
Описание московской светской жизни и ее представителей
Впервые с обычаями и атмосферой московского дворянства автор знакомит читателя на утреннем приеме семьи Ростовых. На первый взгляд может показаться, что светская картина Москвы мало чем отличается от общества Северной столицы. Однако беседы представителей знати уже не такие обобщенные и пустые, в них можно услышать и личное мнение, споры и дискуссии, что говорит об искренности взглядов, истинном волнении за судьбу своего края и государства в целом. На светских мероприятиях есть место детским шалостям и добродушному смеху, искреннему изумлению, простоте и прямоте мыслей и поступков, доверию и прощению.
В то же время не стоит полагать, что Толстой, который, несомненно, симпатизирует в романе обществу Москвы, идеализирует его. Напротив, он подчеркивает многие его качества, которые не находят одобрения в лице автора, такие как зависть, высмеивание, страсть к сплетням и обсуждению чужой частной жизни. Однако, создавая образ светского общества Москвы, автор отождествляет его с характерными как позитивными, так и негативными чертами, присущими русскому народу.
Роль образа светского общества в романе
Одна из основных проблематик, которая лежит в основе произведения и моего сочинения на тему «Светское общество в романе «Война и Мир», – это сущность русского народа, со всей его многогранностью, недостатками и достоинствами. В романе целью Толстого было без украшений и лести показать истинное лицо общества начала ХІХ века, для того чтобы на его фоне изобразить сущность русской души и главных национальных ценностей, таких как дом, семья и государство.
Образ общества служит не только силой, формирующей взгляды, мнения, принципы мышления и идеалы поведения, но и фоном для выражения за счет него ярких личностей, благодаря высоким моральным качествам и героизму которых была выиграна война, что во многом отразилось на дальнейшей судьбе государства.
Тест по произведению
- Вопрос 1 из 31
Каким годом и месяцем датируется начало событий романа «Война и мир»?
- июнь 1803 года
- июль 1805 года
- август 1806 года
- сентябрь 1806 года
Начать тест(новая вкладка)
Детство и юность Вуди Аллена пришлись на золотую эпоху Америки: несмотря на Великую Депрессию, а в чем-то и благодаря ей, кинематограф тех времен стал вычурным, блестящим и громогласным, звезды Голливуда казались богами и богинями, а мафиози становились звездами передовиц. Об этой эпохе Аллен снял множество картин, и мы решили вспомнить несколько схожих лент о светской жизни, тусовках и гламуре.
Авиатор Miramax
Говард Хьюз в 20-е годы был олицетворением богатства, славы и самодурства. Хотя, чем-чем, а самодурством тогда страдали все, у кого водились деньги. Занятно, что именно ДиКаприо сыграл двух «столпов» общества той декады: Хьюза в «Авиаторе» и Гэтсби в «Великом Гэтсби», красавчиков, заработавших миллионы и погибших (один погиб не буквально, но все же) из-за собственных причуд.
Светская жизнь Lionsgate
Не отвлекаясь от темы еврейства, Вуди снова рассказывает старый анекдот о том, как все устроено в Голливуде той поры: вечеринки у бассейнов, интрижки, гангстеры, владеющие клубами и певички, владеющие умами. Тем, кто любит этот стиль, «Светская жизнь» придется впору: детали интерьеров и одежда, стиль и отсылки к старым фильмам, именам и фамильным особнякам. Аллен пытается заархивировать ушедшего навсегда колосса хоть так, поддельными воспоминаниями.
Гильда Columbia Pictures
Если хотите что-то понимать про золотой век кино, лучше смотреть его исконных представителей. «Гильда» с Ритой Хэйворт в главной роли 70 лет назад создала небывалый ажиотаж: ее первое появление, элегантный взмах волос и светлая улыбка, топили кинозалы в мужских выкриках, стонах и свисте. Гильда стала визитной карточкой Риты и секс-символом, именно ее изображение скрывало дыру в камере Энди Дюфрейна в «Побеге из Шоушенка».
Черная орхидея Universal
Там, где светское общество, рядом всегда — человеческие пороки в самом их извращенном виде. Блеск голливудских холмов скрывает мрачные тайны, и одна из них — жестокое убийство, произошедшее на самом деле и не раскрытое до сих пор. На его основе многие написали свои лучшие детективы, а режиссер Брайан Де Пальма решил поставить эстетский и изысканный триллер, наполненный сигаретным дымом, мехами, бриллиантами и жестокостью.
Злые и красивые Metro-Goldwyn-Mayer (MGM)
Еще одна великая страница истории Голливуда, рассказ о великом продюсере, который делал кассовые хиты буквально из ничего. Его обожали, боготворили, на него молились. Но у Джонатана Шилдса (его блестяще сыграл Кирк Дуглас) нет времени на сантименты, объяснения, дружбу, романы и прочую сиропную муть: только работа важна для него, лишь собственный огонь движет им.
Привычка жениться Buena Vista
Один из грандиозных провалов в истории кино, фильм, на площадке которого скандалы не прекращались, а режиссер после съемок слег с инфарктом. Именно эта картина свела Ким Бейсингер и Алека Болдуина: история бесконечной любви знойной певички Вики и миллионера Чарльза, соединенных похотью и обрученных обманутым гангстером. Всегда вкусно пересмотреть, бездна стиля и вкуса. Непонятно, что им не понравилось? Еще и на «Малину» выдвигали, завистники этакие!
Охотники на гангстеров Warner Bros.
Стилизованный боевик, взяв лучших представителей жанра за образец («Лицо со шрамом», «Неуязвимые») и лучших актеров поколения, закручивает сюжет штопором и взрывает шаблоны. Шон Пенн в одной из лучших своих ролей, костюмы — с иголочки, красавицы — блестят и щебечут, пули свистят. А также шампанское, модные клубы, танцы и флирт. Взболтать, но не смешивать.
Принцесса Монако UPI
Судьба, у которой было немало завистников при жизни. Жизнь, ставшая образцом самоотдачи. Трагедия красоты, ушедшей столь рано. В кино было несколько аристократок, и Грэйс Келли, хоть и стала членом королевской семьи после карьеры в Голливуде, входит в их число. Казалось, эта женщина была создана для роскошных платьев, бриллиантов и балов. Несмотря на то, что режиссер Оливье Даан сделал из жизни при дворе Монако трагедию, кадр заполнен роскошью и негой. Видимо, чтобы оттенить невыносимость последствий столь сладостного выбора.
Я соблазнила Энди Уорхола MGM/UA
Неверно переведенное название — способ привлечь. На самом деле, Иди не соблазняла Энди, а была его музой. Это одна из самых трагических судеб, но их в 60-е было навалом: яркие звездочки, наполненные жизненной энергией, они распыляли ее, как феи из сказки про Питера Пэна. Но, к сожалению, быстро сгорали и гасли. Сиенна Миллер сыграла здесь блестяще. А если хотите узнать, какой на самом деле была «Фабрика» Уорхола, смотреть лучше всего именно эту картину.
Леди Ева Paramount Pictures
Десерт напоследок. По океану плывет лайнер, на борту которого — сливки общества, и среди них недотепа-миллионер и Джин, дочь картежного шулера. Богатенький сынок не знает, как общаться с женщинами, а Джин притворяется знатной дамой, чтобы ей не было совсем уж скучно. Но эта ложь приводит к опасным последствиям. Генри Фонда и Барбара Стэнвик высекают искры с экрана. А светское общество на корабле именно такое, каким и должно быть: старухи и старички, каменья и сплетни.
