Сказка-шутка
На старой осине в глуши лесной
Жил леший, глазастый и волосатый.
Для лешего был он еще молодой —
Лет триста, не больше. Совсем незлой,
Задумчивый, тихий и неженатый.
Однажды у Черных болот, в лощине,
Увидел он девушку над ручьем —
Красивую, с полной грибной корзиной
И в ярком платьице городском.
Видать, заблудилась. Стоит и плачет.
И леший вдруг словно затосковал…
Ну как ее выручить? Вот задача!
Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась,
Склонился пред девушкой и сказал:
А тот протянул ей в косматых лапах
Букет из фиалок и хризантем.
И так был прекрасен их свежий запах,
Что страх у девчонки пропал совсем…
Свиданья у девушки в жизни были.
Но если по-честному говорить,
То, в общем, ей редко цветы дарили
И радостей мало преподносили,
Больше надеялись получить.
А леший промолвил: — Таких обаятельных
Глаз я нигде еще не встречал! —
И дальше, смутив уже окончательно,
Тихо ей руку поцеловал.
Из мха и соломки он сплел ей шляпу.
Был ласков, приветливо улыбался.
И хоть и не руки имел, а лапы,
Но даже «облапить» и не пытался.
Донес ей грибы, через лес провожая,
В трудных местах впереди идя,
Каждую веточку отгибая,
Каждую ямочку обходя.
И, пряча смущенье в букет, красавица
Вдруг тихо промолвила на ходу:
— Мне лес этот, знаете, очень нравится,
Наверно, я завтра опять приду! —
Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает,
Что женщина, с нежной своей душой,
Сто тысяч грехов нам простит порой,
Простит, может, даже ночной разбой!
Но вот невнимания не прощает…
Вернемся же к рыцарству в добрый час
И к ласке, которую мы забыли,
Чтоб милые наши порой от нас
Не начали бегать к нечистой силе!
| A | Б | В | Г | Д | Е | Ж | З | И | К | Л | М | Н |
| О | П | Р | С | Т | У | Х | Ц | Ч | Ш | Э | Ю | Я |
Я маленький леший, зовут меня Лешей,
Хоть за уши вешай — я весь нехороший.
Я маленький леший, дырява рубаха,
Грязнуля, невежа, хвастун и неряха.
И конный, и пеший, и старцы, и дети
Боятся, чтоб леший в лесу их не встретил.
А маленький леший пошутит, бывает:
Немножко зарежет, чуть-чуть растерзает.
В ущельях не стало спокойной минутки:
Подвохи, скандалы, дурацкие шутки.
Птенцам подаю я дурные примеры,
И необходимы серьезные меры.
Упрямый, как пень, я, дождусь я, повеса,
Что лопнет терпенье у целого леса!
Агранович Евгений
*****
Месяц долькой апельсина
Между тучами ютится,
Гулко чавкает трясина,
Деду-Лешему не спится.
Он гуляет по болоту,
То вздыхает, то бормочет,
То ругает он кого-то,
То поймать кого-то хочет.
Раньше звери в страхе жили,
А теперь вот — не боятся!
В наши дни нечистой силе
Просто некуда податься!
Напугать хотел корову,
Но навстречу вышел бык,
Посмотрел в глаза сурово,
Старый леший тут же сник.
Бродит Леший по дорожке,
Может встретится хоть кто-то!
Хоть чуть-чуть, ну хоть немножко
Попугать зверей охота!
Гурина Ирина
*****
Жил на свете старичок,
Старичок-лесовичок.
Старичок-лесовичок
Вешал шапку на сучок.
Просыпался спозаранку,
Слушал певчую зарянку,
Всех по-доброму смешил —
Триста лет весёлым жил.
А на триста первый год
Стало всё наоборот:
Грустным стал лесовичок,
Вместо шапки на сучок
Сам садился и зарянку
Он не слушал спозаранку.
Потемнел зелёный лес —
Грустно стало без чудес.
Заросли поляны, птицы
Перестали веселиться.
Диво лесовик поймал —
Лес дремучий задремал.
Всех, кто диво шёл искать,
Смехом начал он пугать.
Стал он злым, а не потешным.
Старика назвали — Лешим.
Алферова Анна
*****
По лесу леший кричит на сову.
Прячутся мошки от птичек в траву.
Ау!
Спит медведиха, и чудится ей:
Колет охотник острогой детей.
Ау!
Плачет она и трясет головой:
— Детушки-дети, идите домой.
Ау!
Звонкое эхо кричит в синеву:
— Эй ты, откликнись, кого я зову!
Ау!
Сергей Есенин
*****
Я как-то видел — старичок,
Слегка на лешего похожий,
Лесных цветов держал пучок
И всех одаривал прохожих.
В непраздничный, будничный денёк,
Среди лотков и магазинов
Возле его стояла ног
Уже не полная корзина.
Он поздравлял с теплом, с весной.
Дарил цветы, поклон отвесив.
И аромат стоял лесной
Вокруг его шагов за десять.
И поглядев на старика
Над ним прохожие смеялись,
Крутили пальцем у виска,
И обойти его старались.
Но, что-то уяснив, видать,
И лучше став, чем раньше были
Цветы с улыбкой стали брать
И старика благодарили.
Он говорил, шутил, шалил.
Он вызывал и смех, и зависть.
А люди просто дальше шли
И очень долго улыбались.
Ведь тот чудной старик в одном
Был прав:
дари — не за монеты!
Весь город в запахе лесном,
А говорите — сказки нету…
Полушин Николай
*****
Ведьма, сев на помело,
Превратилась в НЛО.
Снова леший козни строит,
Но теперь он — гуманоид.
Пересел в тарелку джинн,
Устарел его кувшин.
Все живут в другой галактике
И летают к нам для практики.
Валентин Берестов
*****
Зашумело, затрещало,
Что-то вроде пробежало,
Где-то ухнуло вдали;
Знать в лесу мы не одни.
Лес не просто липы, ёлки
Средь которых, бродят волки,
Есть у леса и душа,
В виде Лешего она.
И везде, где только можно,
Бродит Леший осторожно.
От травинки до ручья
Его помощь всем нужна.
Он следит, чтоб сосны, ели
Молодёжь свою пригрели,
Чтоб росли в лесу грибы,
Чтоб трудились муравьи,
Чтобы всякое зверьё
Пропитаться бы смогло;
Лес — единая семья
И не любит чужака.
И над тем лес посмеётся,
Кто не по сердцу придётся.
Вмиг закрутит Леший тропы
И составит хороводы,
Чтоб деревья и кусты
С толку сбить бы всех могли.
Манит Леший на обманки
Пришлых на лесной полянке.
Те, куда бы ни пошли, —
Вновь к поляне той пришли.
И смеётся Леший звонко,
Пожужжит над ухом тонко,
Фыркнет где-то под ногой,
Зашуршит над головой.
Так играть он может долго
Пока бродит кто без толку,
А ведь хитрость есть одна, —
Наизнанку рукава;
И иди себе до дома, —
Леший не начнёт всё снова.
Если ж люди к лесу чутки, —
Не для них те злые шутки!
Дергачёв Геннадий
*****
Поступила от Яги
Телеграмма Лешему:
«Ты на станцию беги
С этою депешею!
Заметай свои следы,
Пробирайся ельником!
Буду около среды,
Перед понедельником».
Срезал Леший мухомор
В беленькую крапушку
И, наверно, до сих пор
Он встречает бабушку.
И не знает, что Яга,
От испуга бледная,
Где-то возле четверга
Заблудилась, бедная.
Орлов Владимир
*****
Леший и мужик
Из Леших некто чуть уж не замерз зимою,
За лютостию стуж, да и за наготою.
Увидевший Мужик его взял в домик свой,
В избушку теплу ввел и местичко дал в той;
Сам руки приложив к устам своим, в них дует.
Дивился Леший тот; и, мня, что он балует,
Причины у него тому дутью спросил.
Мужик ему на то как гостю доносил,
Что руки он свои озяблые тем греет.
Сказал, а сам на стол, в печи что ни имеет,
То совокупно всё тогда вот начал несть,
И Лешего с собой за стол зовет он есть.
Сел Леший с ним тотчас. Мужик сперва из чаши
На ложку почерпнул себе горячей каши,
А ко рту своему принесши, дуть же стал.
Вот леший, пуще уж дивясь, ещё спрошал:
Чего б он ради дул, и так то жарко было?
Мужик тут отвечал: «Чтоб жаркое простыло».
Вскочил из-за стола тогда тот Леший вдруг,
И говорил: «Прощай, прощай навек, мой друг.
Я не хочу пробыть здесь только и наслеком,
Не то чтоб вовсе жить с таким мне человеком,
У коего из уст одних, да не одно,
А именно сказать: тепло и студёно».
Тредиаковский Василий
*****
Девушка и лесовик
На старой осине в глуши лесной
Жил леший, глазастый и волосатый.
Для лешего был он еще молодой —
Лет триста, не больше. Совсем незлой,
Задумчивый, тихий и неженатый.
Однажды у Черных болот, в лощине,
Увидел он девушку над ручьем —
Красивую, с полной грибной корзиной
И в ярком платьице городском.
Видать, заблудилась. Стоит и плачет.
И леший вдруг словно затосковал…
Ну как ее выручить? Вот задача!
Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась,
Склонился пред девушкой и сказал:
— Не плачь! Ты меня красотой смутила.
Ты — радость! И я тебе помогу! —
Девушка вздрогнула, отскочила,
Но вслушалась в речи и вдруг решила:
«Ладно. Успею еще! Убегу!»
А тот протянул ей в косматых лапах
Букет из фиалок и хризантем.
И так был прекрасен их свежий запах,
Что страх у девчонки пропал совсем…
Свиданья у девушки в жизни были.
Но если по-честному говорить,
То, в общем, ей редко цветы дарили
И радостей мало преподносили,
Больше надеялись получить.
А леший промолвил: — Таких обаятельных
Глаз я нигде еще не встречал! —
И дальше, смутив уже окончательно,
Тихо ей руку поцеловал.
Из мха и соломки он сплел ей шляпу.
Был ласков, приветливо улыбался.
И хоть и не руки имел, а лапы,
Но даже «облапить» и не пытался.
Донес ей грибы, через лес провожая,
В трудных местах впереди идя,
Каждую веточку отгибая,
Каждую ямочку обходя.
Прощаясь у вырубки обгоревшей,
Он грустно потупился, пряча вздох.
А та вдруг подумала: «Леший, леший,
А вроде, пожалуй, не так и плох!»
И, пряча смущенье в букет, красавица
Вдруг тихо промолвила на ходу:
— Мне лес этот, знаете, очень нравится,
Наверно, я завтра опять приду! —
Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает,
Что женщина, с нежной своей душой,
Сто тысяч грехов нам простит порой,
Простит, может, даже ночной разбой!
Но вот невнимания не прощает…
Вернемся же к рыцарству в добрый час
И к ласке, которую мы забыли,
Чтоб милые наши порой от нас
Не начали бегать к нечистой силе!
Эдуард Асадов
В старой избушке, на лесной опушке, жили Леший и бабуся.
Бабушка Ягуся его не обижала, даже очень ублажала.
Лесной Леший был гуляка, шутник,бабник, забияка.
Часто где – то пропадал, дома он не ночевал.
Яга сильно злилась, сковородкой билась.
Чтоб остановить скандал, на коленках обещал:
«К девкам — больше ни ногой, буду жить с одной тобой.
Пусть другие там дерутся — когда пиво кончится.
Водку пить я перестану, это всё творю я спьяну.»
Она верила, прощала и супруга вновь стращала:
» Вот уйду тогда к соседу, ведь Горыныч в эту среду
В гости к себе зазывал, там устроим Карнавал!»
— «Ты с ума сошла однако! Он ведь злющий, как собака!
Головы там целых – три, все умой и оботри.
Как мущина – неизвестно, если что — то там, при месте?
Есть один лишь — Длинный хвост! Вот Горыныч! Вот прохвост!»
Забывалась ссора быстро и Ягуся, как невеста, весела, бела,
Смешлива, дело спорится на диво, косы Лешему плетёт,
Песни добрые поёт. Только мужу не сидится, едва солнышко садится
В лес собрался он бежать и царевну там искать!
Толи Марья, Василиса, толи Лена, толь Алёна,
Лишь была она здорова, ему деток народила и в леса их распустила:
— Джига в восемьдесят лет мужикам всем дал совет:
Молодуху замуж брать, если есть что вам отдать.-
Потихоньку, схватив шапку, одежёнку с ней в охапку,
По тропинке пробежал, словно ветер просвистал.
День прошёл, прошёл другой, бабка ждёт его домой.
У окна она присела и взялась скорей за дело:
— Бровки сажей подвела, губки в бантик собрала,
Платье новое надела, косу мигом заплела и к Горынычу пошла.
— Удивился и признался, что её уже заждался,
Рад , что Леший убежал, крепко он её обнял.
Головами – целовал, хвостом ноги обвивал,
Долго охмурял Горыныч, помнит лес «Любовь» доныне.
Вдруг вскружилась голова и Ягуся Отдалась…
Честь ему она дарила и тихонько говорила:
» Ты любовник хоть куда, только вот болит нога!»
Искуситель, змей лукавый! Ей шептал на ушко:
» Славно вместе заживём, но, а Лешего сожжем
И избушки наши рядом, хошь — живи, а хошь — иди.
Только Леший нам не нужен, от него скорей беги!»
Призадумалась старушка, ведь прожили много лет,
А Горыныч — Обещает , что он Лешего сожжёт.
Жаль Ягусе мужа стало и ушла она в полёт,
Ведь больные её ноги, ступа есть, коврик новый самолёт.
Леший ждал её всю ночь, злые мысли гнал он прочь.
— Здравствуй милый! Дорогой! Я вернулася домой!
— Где так долго ты ходила, что такие за дела?
Ты другого полюбила, а меня – то предала?-
…Тащит он её в болото… хочет бабку утопить,
Только вспомнил, что Елена может в жабу превратить.
Обещал когда – то ей, будет он к жене добрей.
— Леший сел, свою Ягусю на колени посадил,
Рукой волосы пригладил, поцелуем наградил.
-Ты красавица — Ягуся, не берут тебя года,
Словно спелая малина и сама ты ягодка.
Ты нужна мне самому, не отдам я ни кому!
Рыжая Калуша исчезла со двора, а Лена и не заметила. Может быть, это случилось ночью, когда хозяева спускают своих собак с цепи размять лапы, а может, рано утром, когда направление в тумане угадывается только по звуку коровьего ботала. Умчалась ли бестолковая Калуша за симпатичным кобельком или решила податься в пастушьи собаки, было неизвестно, но так или иначе этот несносный комок вычесанной, чисто вымытой шерсти надо было спасать. Без людей в окрестных полях и лесах горожанка Калуша не выживет. Да и как жить без Калуши?
Словом, если бы не собака, Лена за околицу бы и не вышла. И когда выходить? Уезжая на неделю в отпуск в родные Боровки, она тесно распланировала дела: убрать огород, накрутить оставшиеся соленья-варенья, заклеить рамы — да мало ли занятий в деревне на исходе сентября?
Вот и крутилась-вертелась по двору да в кухне, за ограду носа не казала, даже с соседями, приехав, почти не перемолвилась. Так и прошляпила собаку, а городскому псу от лесных манких запахов долго ли голову потерять?
Утро вь1 седило былье у заборов: стояли серебряными пиками отцветшие в лето дикая редька, чертополох и прочий травяной народец. Казалось, холод поднимался из глубины земли, будто зима дожидалась своего времени не где-то в сказочных ледяных чертогах, а вот там, внизу, под густым слоем грязи и мокрой листвы, а теперь выползала потихоньку, охватывая нижние бревна домов хрусткой корочкой инея. Лена зябко поёжилась и с сомнением глянула на ноги: сапоги, что ли, надеть? Да далеко она не уйдёт, околица-то вон виднеется… Можно и в калошах сходить, что так по ноге пришлись в домашней да огородной беготне — новые, на малиновой подкладке. Резиново поскрипывая, Лена двинулась на поиски, то и дело посвистывая и окликая беглянку по имени.
Калуша не откликалась. Лена нерешительно потопталась у дома Савельича — крайнего по улице, через поле уже и лес виден. Из-за ограды послышалось тёплое меканье и копытный перестук. В заборную дырку просунулся козлиный нос, с нитяным треском потянул жухлую траву с улицы — она там всегда вкуснее. «Прогуляюсь… недалеко же”, — подумала Лена и зашагала через поле.
Голая, измотанная битвой за урожай земля, словно роженица с развороченным акушерами нутром, ждала снежного забытья. Лена быстро пожалела о своей опрометчивой прогулке к лесу: скакать по застывшим земляным буграм в спадающих калошах — дело непростое. Вот ведь, жизнь прожить — не поле перейти, да и поле перейти — умаешься. С облегчением доскакала до первых осин — как из бурного течения выбралась на ровный да гладкий берег.
«Калуша…” — позвала нерешительно. Странно показалось кричать в этой тишине. Посёлок с его утренней суетливой разноголосицей отступил перед простотой и ясностью осеннего леса. Деревья стояли застывшие, с напряжённо выпрямленными спинами и вскинутыми к небу руками, словно прислушиваясь к приближению того, что вот-вот должно произойти — большое, жутковатое в своей неизбежности, значительное, с именем коротким и веским: Зима.
Что-то рыжее мелькнуло за деревьями, замельтешило промеж стволов у самой земли. «Калуша! Вот негодница!” — ахнула Лена и бросилась за ней.
Неверный рыжий отблеск то вспыхивал, то гас среди кустов, сливаясь с желтизной листвы. Стараясь не терять его из виду, Лена расталкивала стволы, поднимала руки, будто вброд переходя еловый молодняк, поскальзывалась на лиственной подстилке, едва удерживая неуместную, норовящую сбежать обувку. От бега сердце бухало где-то у горла, лицо заливало жаром до кончиков ушей, лоб же, напротив, почему-то ломило от холода, и студёным воздухом остро обжигало лёгкие. Наконец, закололо в подреберье, и Лена, тяжело дыша, остановилась. «Калуша!” — крикнула она ещё раз. Тишина в ответ, словно и не было собаки. Да может, и правда не было, померещилось? За кем гналась?
Взмокшая спина быстро остывала, под куртку забирался холодок. Перед глазами перестали прыгать красные пятна, и Лена оглянулась: куда её занесло? Лес как лес. В детстве она, казалось, весь его исходила, и до сих пор, думалось ей, завяжи глаза — выйдет, да ещё и грибов по дороге наберёт. Прикинув, куда её могла завести погоня, Лена прислонилась к старой осине — надо передохнуть да домой отправляться. Может, бестолковая Калуша уже там?
Прикрыла глаза. После напряжённого бега покой медленно входил в неё, кружа пространство за закрытыми веками. Вдохнула глубоко, до мурашек в затылке. Странно, все эти запахи — древесная труха, преющие листья, оседающие от долгих дождей грибы — ведь все это распад, тление, умирание. Почему же так легко дышится?
Лес погружал её в непривычное задумчивое состояние. Обеспокоенно встряхнувшись, Лена пустилась напрямки, отгоняя нахлынувшую вдруг досаду. Она приучила себя не размышлять особо о жизни, как да что устроено. Живёшь — и живи себе, нечего задумываться, от этого только меланхолия да язва образуются. Она привычно заворачивала себя в дела, закутывала, прятала, жила минутой, рутиной и суетой. Не останавливаться, главное — не останавливаться, чтобы, не дай Бог, не впасть в пустые размышления, вроде «вот, могло бы сложиться, а не сложилось…” Но здесь, в прозрачном осеннем лесу, тишина вдруг поймала Лену в силки — не выпутаешься.
Жизнь у неё не задалась, как не задаётся тесто, — не поднимается, но и вылить жалко. Видимо, тот, кто замешивает человеков, был тогда крепко не в настроении, творил без огонька. Вроде всё как у людей, как положено: муж, работа, детей нет, но какие её годы, и в сорок рожают… А всё мимо, без радости. Жизнь проходит, как пейзаж за грязноватым стеклом вагона: за окном какой-нибудь длинный нескончаемый лес, и сумерки всё плотнее, смотреть скучно, в купе душно, тягостно, а до нужной станции ехать и ехать — не выйдешь же в чистом поле, где ни родных, ни знакомых? Да и какая станция — нужная? Билет потерялся…
◊его ей надо, чего неймётся? Лена сердилась на себя — вот, опять взялась перебирать! Лесная ясность разбередила что-то глубинное, тщательно скрываемое от самой себя. Такая ясность была в юности: она только что поступила на архитектурный, переехала в город и была уверена, что впереди — ширь неохватная, и чисто, и ярко, и правильно всё в жизни сложится. А теперь сидит в маленькой строительной конторке, умножает одну колонку цифр на другую — изо дня в день. Когда заплутала? И как выбраться?
В городе ей всё время хотелось спать. Нет, не как хотят уснуть глубоко уставшие люди, а просто уйти в сон, спрятаться. Там, в спасительной дремотной темноте не приходят тоскливые мысли, там мягко, уютно. Она бродила в тепле своих неясных, не запоминающихся снов и каждый раз совсем неожиданно натыкалась на холодное утро, которое вставало перед ней серой бетонной стеной, и она обречённо брела вдоль неё, чтобы войти в такой же серый день. Разве нормально в её-то возрасте, чтобы всё время хотелось спать?
Но кому какое дело до чьей-то неясной маеты? Муж не спрашивал, да и она виду не подавала, что всё не в радость. Только Лёха-Чума — водитель, с которым она ездила одно время в командировки, — это однажды приметил. Был он рыжий, лихой, гонял по городу и вне так, будто сам чёрт ему не брат, ибо он превзошёл нечистого в лихости и утверждал, что ему некогда соблюдать правила дорожного движения. Видимо, за многочасовые молчаливые поездки по трассе отрастил он себе какие-то антеннки, которыми улавливал состояние-настроение пассажира. Расспрашивать не стал, просто однажды на каком-то глухом отрезке трассы затормозил резко и приказал: «Выходи”. Она удивилась: «Очумел, Лёха? Ехать ещё часа два”. Но вышла. Была весна — не цветущая, распрекрасная, победительно шествующая по земле, а ползучая, больная, грязная, словно исподтишка задумавшая навредить зиме. Лена зябко ёжилась на обочине, но подошёл Леха, развернул её лицом в сторону обрыва, голосом, не терпящим возражения, скомандовал: «Смотри! Дыши! Глубже!” Она вдохнула так, что голова поплыла. «А теперь — кричи!” «Зачем?” — спросила и осеклась. И так ведь понятно — чтобы выбросить из себя этот ком в груди, выблевать его в крике. Чтоб легче стало, чтоб жилось-не гнилось. «Аааа…” — несмело крикнула, словно пытаясь подстроиться под какую-то мелодию. Прислушалась — фальшиво получилось. «Не так, дура! От нутра!” И заорал, распяливая широко рот — аж сороки с ёлок сорвались. «Поняла? Вот, давай вместе на счёт «три”. И заорали, и с каждым разом получалось всё лучше. И легче стало тогда, она даже из командировки вернулась будто отдохнувшей. И потом во всех поездках Лёху спрашивала: «Поорём?”
А теперь и не с кем. Чёрту, которому Лёха-Чума был не брат, видимо, надоело насмешливое превосходство шоферюги, и нечистый заграбастал его к себе: просто завертел однажды машину на гололедице, да и выбросил с трассы. Ей казалось, что Лёха с тех мест и не ушёл: бродит его дух вдоль дорог, смущает редких остановившихся водителей, может, и помогает кому выплеснуть боль-печаль в крике. Леха-Леший.
С тех пор она запретила себе задумываться. Живёт по правилу: «Моешь чашку — думай о чашке”. Так-то.
Шишка внезапно тюкнула её по затылку, отскочила, спряталась в траве. Сбила ход мыслей, вывела из тоскливой какой-то дремотности. Лена с удивлением заозиралась: вот ведь, шла, будто ноги сами несли…
Где это она? Место показалось ей совсем незнакомым — темно от хвойников, и лес старый, дряхлый даже. И тишина здесь была иной, не ясной, почти звенящей, как на кромке леса, а словно в затхлой, заставленной мебельной рухлядью комнате. Всякий звук, казалось, тонул в лишайниках, кутавших ветки, как чехлы дачную люстру. Брошенное место, оставленное.
Тропы под ногами не было. Встревожившись, Лена осмотрелась и, приметив неясный от перечёркивающих веток просвет, двинулась в его сторону. Но он оказался лишь маленькой опушкой, прогалом между столпившихся, словно для тайного совещания, елей. Куда теперь? Лена, внутренне усмехаясь (Чего встревожилась? Рано!), постаралась вспомнить разрозненные сведения, как вести себя заблудившимся. Памятная из школьных учебников примета — мох с севера — тут не работала: он облеплял деревья со всех сторон, и плевать ему было, где север, где юг… Что там ещё? Вызвать МЧС и оставаться на месте… Она ощупала карманы большой, не по размеру куртки — телефон остался дома. Что-то звякнуло под пальцами, и она выудила из недр отсыревшей ткани маленькую фляжку. Удивилась: с лета лежит, брала капелюшку с собой по грибы на случай дезинфекции, да позабыла… В жестянке слабо булькнуло, но звук вдруг показался неожиданно громким. В голову начинала лезть всякая чертовщина, байки деревенских, как «дядьку Семёна леший водил-водил, да бросил”. Может, правда, он и завёл, заманил, прикинулся рыжей псиной меж деревьев? А она, дурочка, погналась. Поёжившись от тревоги, Лена отвернула крышку, коротко хлебнула. Вспомнила вдруг деда Терёша, как он крестил самогон поверх кружки и приговаривал: «Сгинь, нечиста сила, останься гольний шпирт!” — и вкусно выпивал, подставляя ладонь ковшиком, чтоб ни капли мимо. «Сгинь, нечистая сила…” — повторила она шёпотом. Лес молчал.
Она снова вспомнила, как ещё у поля её удивила тишина. Но там она была наполненная, не пустая: едва слышно сходил с ветвей жухлый лист, где-то в отдалении стучал деловито дятел, мягко капало с деревьев. А тут — ничего.
И тёмным унылым духом в неё вполз страх.
Теперь вся она была — слух. Но нечего было слышать. Лес, будто на паузу поставленный: ни шороха, ни ветерка. Казалось, смотрит на неё кто со стороны, сверлит недобрым взглядом, следит каждое её движение. Готовится. К чему? Она заоглядывалась перепуганно. Никого.
«Хээээ…ааа”, — скрипучий протяжный стон. Странный, не горлом человеческим выдохнутый. Но живой. Жуткий. Дерево какое старое скрипит? Так ведь ветра нет.
«Туп…” — пауза. И опять: «Туп…” Мягкий, на грани слышимости звук, будто тяжёлый кто ступает по мхам… А копыта жёсткие до камней, под мхами спрятанными, достают… «Туп…” — ближе.
Вдруг сорвалась птица — и Лена птицей порхнула с места, кинулась, сломя голову, дороги не разбирая! Всё рациональное, дневное в ней вдруг умерло, как не бывало, осталось дикое, ночное и страшное, всё, что живёт в этом жутком месте, да ещё прячется у человека где-то возле сердца. Нет страха глубже таёжного, ему и смелые подвластны. Встаёт за спиной что-то древнее, тёмное, и нет сил ему сопротивляться — только бежать! А лес не пускал: хлестал наотмашь мокрыми розгами, вцеплялся колко в волосы, оплетал колени травой. Но неслась — не оглядывалась, да и страшно оглянуться! Хрустел валежник то ли под ногами, то ли где-то сзади — близко, совсем близко! Сквозь ельник, сквозь мокрые веснушчатые папоротники, через какие-то выворотни, без мысли — вся страх, вся слух! — бежала в панике неведомо куда.
Вдруг нога соскользнула и Лена, вскрикнув, кубарем покатилась в овражину, отчаянно цепляясь за траву и кусты. Наконец, замерла — глаза закрыты, лицом к земле, — в ужасе ожидая, что вот-вот он настигнет, кинется… придавит. Леший навис над ней, тяжело ворочая ветками, влажно дыша в затылок. «Он рядом… — поняла Лена. — Замри!” Ходит вокруг, и опять скрип этот жуткий: «Хэээ… аа”.
Чего он ждёт? Запалённое дыхание успокаивалось, кровь перестала стучать в ушах. И леший, казалось, поутих. Притаился? Лена, трепеща, поднялась на локтях, охнула — руки саднило от царапин. Огляделась боязливо, щурясь от нежданного света: тёмный ельник остался позади, а навстречу ей холодно сияло маленькое озерцо и ярко-жёлтые на фоне серых воды и неба стояли берёзы.
Лена с трудом поднялась. Леший, казалось, замер на краю поляны, будто не допущенный в круг золотого березового сияния. Там, в тени, в буреломе, где на ещё не пожухшей, длинной и блестящей, как вымытые волосы, траве фарфорово белеют поганки, — там его власть. А здесь… будто другое царство.
Она подошла к озерку: совсем маленькое, не озеро — лужица метров десяти в длину. Вода прозрачная, у берега покрытая сеткой побуревших листьев. Лена отвела их, — порскнула в сторону сонная водомерка, — зачерпнула воды, умылась. Усталость навалилась на плечи, сил не осталось даже на страх. Она закрыла глаза и будто пропала. Время остановилось.
Над головой захлопал кто-то крыльями, задел ветки, и на Лену дождём обрушилась дождевая влага. Она вскинулась, будто очнувшись, — сколько же так просидела? А он где? Все ещё караулит её? Вокруг было по-прежнему тихо.
Лене вдруг показалось, что тишина эта неспроста, что она — часть неведомого, большого, задуманного кем-то действия. Будто Лена — на маленькой светлой сцене, как в парках отдыха бывают, и лес-зритель чего-то ждёт от неё. Стояли, напряжённо замерев, берёзы, готовые всплеснуть ветками и захлопать, или же, наоборот, зашелестеть негодующе. А она, растерянная, в золоте осенних софитов — и нема, как рыба. Нет у неё таких слов, что ни скажи здесь — всё не к месту будет. Деревья дышали в ином ритме, и человек со своими перепуганными скачущими мыслями в него не попадал. «Я — не с ними. Лес — вековой, он всегда будет, а человек уйдёт”, — она впервые почувствовала эту отъединённость. Человек преходящ, а деревья, озеро, небо постоянны, неизменны, как понятия о добре и зле. И почему-то от мысли, что есть в неуютном мире что-то незыблемое, будто обтекаемое временем, ей вдруг стало спокойно, ровно на душе. Ведь по этому же лесу и бабка её ходила, и прабабка, и многие другие пра-, которых она и не знала вовсе. А значит, если вдуматься, деревья ей здесь, как односельчане, — поздоровайся да спроси: «Помнишь бабку Устину?” — закивают обрадованно. Это человечья память короткая, а они-то не забывают. Выходит, и заблудиться невозможно, кругом знакомые. Лена улыбнулась — хорошо. Может, и по жизни так же, да мы не замечаем? Блуждаем, теряемся в трёх соснах…
И вдруг, внезапно совсем, пришли слова. Не её, чужие, Лена даже не вспомнила, чьи — что-то из школьных времён. Но показались они такими здешними… Может быть, этого от неё и ждут?
ПРЕДНОВОГОДНЯЯ РЕЧЬ ЛЕШЕГО, ОБРАЩЁННАЯ К
БАБЕ ЯГЕ, УКРЫВШЕЙСЯ В ИЗБУШКЕ НА КУРЬИХ
НОЖКАХ******************************************
***Сказка-2007 – продолжение Сказки от 23.12.2006 г. – на
моей страничке. Это и – предновогодняя лесная песня***
Лес. Поляна. Избушка на курьих ногах.
Леший – наш человек, но испытывал страх:
Ведь не может к любимой – к ЯгУше – попасть!
Стал орать на весь лес во всю лЕшую пасть:
«Новый Год скоро. Дом – без дверей?
Хватит, Йёжка, летать!
Бормотуху пора бы в дупло закупать!
Запасаться нам надо на месяц январь:
Каждый день будет праздник – такой календарь!
Я ж всё лето в болоте сидел – для тебя!
Понимаю, конечно: сидел-то, ЛЮБЯ!
Ныне холодно – снег… Нет, ты, дура, поверь!
Отпирай потайную в избушечку дверь!!!
Пирогами могла бы меня покормить…
Твой «кумПЬЮтер» мне нужен,
чтоб МЫШКУ купить!
Я в Год МЫши и Крысы войду в «Интер-бред»:
«Всем от Лешего Лёши и МЫши – ПРИВЕТ!»
В Интербред-магазИне и ты бы, Яга
Закупила бы много чего – «до фигА»!
Печь сменила б – пора уж: реактор дешЁв:
Атом греет и КОРМИТ всех ведьм хорошо!
Твой предбанник (твой офис) – пора обновить!
Хватит душу пустым обещаньем травить!
Новомодный нам нужен всей мебели стиль:
Я же пень приволок, чтоб сидеть… Так впустИ!
Издеваться над Лёшей, Яга – это брось:
Вновь ночуешь с Бессмертным Кащеем, небось?!
Ничего… Он сейчас быстро, гад, улетит:
СТАВЛЮ ПЕНЬ ПЕРЕД ВХОДОМ,
А В НЁМ – ДЫНАМИТ!!!
Ох, сейчас — как рванёт, как пульнёт, задымит!..»
